Владимир Попов
Маленькая тайна
Рассказ
Проснулась Анна от взрыва. Случайный снаряд разорвался довольно далеко, но чуткое ухо уловило странный шлепок совсем близко. И тут же на нее упал сверху еще теплый кусочек металла – осколок от разорвавшегося снаряда. Он, видимо, долетел сюда на последнем излете, шлепнулся о плотный, слежавшийся с прошлогоднего сенокоса бок умело сметанного стога, как об стенку, и упал прямо на женщину. «Хорошо, хоть на меня, детей не испугал», – подумала Анна и открыла глаза. Июньское солнышко только-только встало и еще пряталось за легкими перистыми облаками на горизонте. Все ребятишки безмятежно посапывали в сладком утреннем сне. Надя, раскинув руки, спала на спине, дневная настороженность сейчас исчезла, пухлые девичьи губки трогательно раздвинулись в доверчивой улыбке, девочке снилось что-то светлое и приятное и, слава Богу. Десятилетний Коля свернулся в комочек, словно в материнской утробе, замерз бедняжка. Летняя ночь начала июня была прохладной. Большинством тряпок мать прикрыла пятилетнего Кима. Надо же, придумал муженек имя – Ким, коммунистический интернационал молодежи – ни больше, ни меньше! Ну, что с него взять, уж очень партийный муж ей достался. Смолоду Петр отличался железобетонной идейностью и верой в коммунистическую «трепологию». В комсомол вступил рано, успел повоевать в гражданскую, потом молодого коммуниста назначили заведовать отделом в городском совете. Анна партийных убеждений мужа давно не разделяла, но и спорить не пыталась. Бесполезно. Она и не тратила понапрасну нервы, не портила зря семейную атмосферу. Ее делом было вести дом да рожать детей.
А рожать пришлось много. Надю родила в двадцать девятом, самой только-только восемнадцать исполнилось. Через два года появился Коля. Потом Зина, но девочка не пережила страшные голодные годы. Не выжил и Павел, рожденный за год до Кима.
Военный Саша был шестым по счету и четвертым из живых. Ах, если бы знать… она бы ни за что не допустила такой бесшабашности тогда, в начале мая сорок первого. Ей уже тридцать было, Петру сорок, как ошалел мужик, каждую ночь с ней любовью занимался, да ни по разу. Ах, как пели тогда соловьи в роще, напротив их дома! Вторую молодость переживал мужик, перевалив на пятый десяток. И никакого предохранения не допускал: «Хочу еще одну девочку» - и все тут! Начали, мол, с Наденьки, а теперь сделаем Верочку. Пусть два пацана растут и две девочки. Ну и добился своего, муженек, конечно, сделал! Зачала она, не могла не зачать от такой пылкости и целеустремленности. Очень Петр обрадовался, когда узнал. Правда, недолго радовался. Двадцать второго июня грохнула война, и покатилась по их родной Украине. Мужа сразу мобилизовали, Анна осталась с тремя детьми одна-одинешенька, да с четвертым под сердцем. Почти год они уже живут под немцем, если это можно назвать жизнью.
Анна прислушалась. Стреляли где-то далеко. Надо вставать и двигаться дальше. Пока не жарко, по холодку идти легче. Может, повезет, и сегодня они наткнутся на прошлогоднее неубранное поле картошки или свеклы, как это уже один раз случилось. Целую неделю они тогда блаженствовали и отъедались сказочной картошкой, умело испеченной на костре Колей. В село, из которого ушли накануне, возвращаться нет смысла. Сердобольная Зинаида пустила их на день-два, прожили они у нее в сарае рядом с отощавшей свиньей целых пять дней, а потом в дом пришли немцы. И Зина, вздыхая и сочувствуя, передала их жесткий приказ: постояльцам убираться через пять минут, а самой Зине с детьми занять их место в сарае.
Под бочком Анны, приткнувшись к теплому маминому телу, лежал четырехмесячный Саша. Обманул малыш и папу, и маму. Оказался не Верочкой, а мальчиком. Ох, и хлебнула Анна с ним. Все лето и осень двигались они с толпой украинских беженцев с запада на восток, не очень понимая, куда и зачем идут. Сначала с лошадиными повозками и домашним скарбом, потом наши отступающие части лошадей отняли и взамен кое-кому дали волов. Наступающие немцы отобрали и волов. Постепенно пешая толпа разбилась на отдельные группки, а когда пришли холода, каждая семья начала искать пристанище и выживать в одиночку. Фронт первые месяцы гремел со всех сторон, потом немцы прошли всю Украину, и гул снарядов и бомбежек доносился теперь только с российской стороны. Там отступающая Красная армия со страшными потерями, сдавая город за городом, изо всех сил сдерживала фашистские армады, рвущиеся к Волге, Кавказу, Москве.
В зимнюю стужу Анна с ребятами надолго застряли в Донбассе. К тихой материнской радости – на громкую не было сил – во всех горняцких поселках и небольших деревеньках находились добрые люди, пускающие беженку с детьми переночевать, а то и на несколько дней. Гитлеровцы в первые месяцы войны вели себя более-менее спокойно. Зря не лютовали. Мирных жителей почти не трогали. Колхозы распускать не стали, только назначили своих председателей и звеньевых из числа местных полицаев. Смертельная опасность грозила лишь евреям и коммунистам, если таковых обнаруживали. Тут разговор был короткий, и жизненный путь еврейских семей – от мала до велика – заканчивался у ближайшего забора или сарая после короткой автоматной очереди.
Глядя на худенького, синюшного Сашу, Анна отчетливо вспомнила, как четыре месяца назад, восьмого февраля ей приспичило рожать. Хозяев дома не оказалось: Василиса с взрослой дочерью Груней, пустившие их накануне, ушли в коровник на дойку и уход за скотиной. О дне родов Анна тогда и не думала, не до арифметики, чувствовала только, что скоро, но когда, кто знает? Может неделю еще брюхо таскать, может две, а тут на тебе! Правда, получилось все, слава Богу, без осложнений. Хозяйка перед уходом затопила печь, так что горячая вода была. И температура в хате оказалась подходящей. Колю она отправила постучаться в соседние хаты, позвать какую-нибудь женщину или старушку на помощь. Двенадцатилетняя Надя осталась с ней, вымыла руки и приготовилась принимать сестричку Верочку. Девочка она была рослая, крепкая и характером бойкая. Откуда дети берутся, уже знала, у самой недавно начались месячные, и однажды, в счастливый банный денек, Анна откровенно рассказала ей и о зачатии детей, и о родах. Соседей Коля не нашел, вернулся уже, когда к изумлению роженицы и юной акушерки на свет появилась вовсе не Верочка, а вполне оснащенный мужским отросточком сморщенный, красный, громко пищавший Сашка. По велению матери Надя перерезала пуповину, осторожно обмыла ребенка теплой водой и завернула живого кукленка в чистую простыню, найденную в комоде хозяйки.
Первые два месяца им несказанно повезло. Василиса с Груней вошли в положение, посмеялись, услышав, как Верочка обернулась Сашкой, и позволили Анне с детьми жить у них. Для новорожденного ребенка доярки, нарушая строгий учет, каждый день умудрялись приносить немного молока. Это оказалось спасением для малыша, потому что свое молоко на втором месяце у Анны совсем пропало.
Но наступил черный вечер, когда пришедший полицай дядька Грицко, коротко рубанул: «Завтра с утра постояльцев чтоб не было. В хате будет жить немецкий лейтенант». Оказывается днем молодой немец, заглянув на ферму попить молочка, положил глаз на красивую молодуху Груню и, узнав ее адрес, решил поселиться в их доме с завтрашнего утра.
Снова начались скитания. Слава Богу, апрельское солнышко уже пригревало, в мае природа вообще расцвела, а вот с питанием становилось все хуже. Зимние припасы у крестьян закончились, даже пара картофелин стала теперь сказочным угощением, выпадавшим далеко не каждый день. В основном скитальцы получали у добрых людей только старую свеклу, иногда везло на подгнившую капусту. Детвора худела на глазах, да и сама Анна все труднее передвигала ноги. Привязанный платком по-цыгански Саша весил совсем немного, но даже его три килограмма с каждым днем становились все тяжелее и неподъемнее для изможденной матери. Малыш таял на глазах, кричал все тише, а потом и вовсе замолчал. Каждое утро мать с притупившейся уже тревогой и смирением ждала, что малыш не проснется, но Саша с невероятным упорством цеплялся за жизнь.
И вот, переночевав в стоге сена восьмого июня 1942 года, Анна долго лежала и думала, что делать дальше. Думала без острых переживаний, как-то отрешенно, словно и не о себе, а о посторонней женщине. Ясно, что ее грудной ребенок не жилец, и что очень скоро нести маленького сына эта женщина уже не сможет. Ни сегодня так завтра упадет с ним, и уже не встанет. А без нее, что будет с другими ребятишками? Шустрый Колька обещает убежать на фронт, и наверняка убежит, но доберется ли? Тринадцатилетняя Надя не раз говорила, что надо идти к партизанам, но где их искать? Скорее подросшую дочь, не дай Бог, приметит какой-нибудь молодой или старый фашист, озверевший без женской ласки. И приспособит девочку для своей похоти как взрослую женщину. Может, и рожать в тринадцать лет придется. Судьбу пятилетнего Кима мать даже не могла вообразить… Нет-нет, обрекать старших детей на сиротство она не имеет права. Ах, Саша-Саша, как ты некстати появился… четыре месяца… человечек, конечно, но все же будущий. Пока он мало что знает и понимает о мире, о страшном времени, в котором ему выпало родиться. А она в ответе еще за три души уже больших своих детей. Они целый год бродили вместе по военной Украине, делились последней картошкой, согревали друг друга холодными ночами, мечтали вечерами у печки или костра, чем будут заниматься, когда кончится война. Ох! Не скоро это еще будет.
Раннее июньское солнышко поднималось и пригревало все сильнее. Проснулась и встала Надя, сбегала за угол «до ветру», вернулась. Поднялся и Коля. В жилистом мальчике с утра бурлили силенки, и жажда жизни требовала немедленных действий.
– Пойдем, мама, впереди точно есть картофельное поле. Накопаем картошки, напечем на костре и наедимся от пуза! – провозгласил мальчишка ближайшую программу. И энергично растолкал пятилетнего Кима.
– Хватит дрыхнуть, Кима, сейчас уходим.
– Правда, вставай, мама, пойдем, – поддержала и дочка. – Хочешь, я первая Шурика понесу?
Анна с трудом поднялась, стряхнула с себя прилипчивое сено.
– Пойдемте, дети. Показывай, Коля, где твое картофельное поле… Нет-нет, Надя, не поднимай Сашу. Поищем поле, накопаем картошки, потом вернемся за ним. Саша пока полежит здесь.
Женщина не могла произнести вслух, да и самой себе боялась до конца признаться, что решила пожертвовать маленьким сыном, чтобы спасти остальных. Другого выхода она не видела.
Анна собрала в узел все тряпки, которыми укрывались на ночь, взяла за руку Кима, и пошла не оглядываясь. Коля зашагал следом, а потом обогнал мать и возглавил колонну. Надя наклонилась к братику. Малыш не подавал признаков жизни, девочка с трудом уловила звуки дыхания.
– Потерпи, Шурик, мы скоро вернемся. Накопаем картошки и придем. У тебя сегодня день рождения, тебе четыре месяца, Шурик. Поздравляю.
Надя поправила тряпицу, бывшую когда-то детским одеяльцем, чмокнула братишку в чуть тепленькую щечку и поспешила за родными.
Пройдя метров пятьсот, Анна остановилась, крикнула Коле, чтобы подошел. Почему-то ни сил, ни желания идти дальше, совсем не осталось. Будто какая-то чужая, сильная воля не позволяла удаляться от близкого пока стога.
– Ты вот что, Коля, иди пока один, сына, поищи свою картошку. И возвращайся. Мы здесь посидим, подождем. Далеко не уходи. Видишь, где солнышко, а вон наш стог. Вот и ориентируйся, чтоб вернуться. Сможешь, сыночек?
– Конечно, мама, я быстро. Вы тут побудьте, никуда не уходите. Я вот так пойду,– мальчик показал направление рукой,– солнце будет в левое ухо светить, а обратно – в правое, я умею ориентироваться. Нас Константин Федорович, учитель физкультуры, учил еще до войны, когда в поход ходили.
Коля бодро зашагал по намеченному маршруту, Анна с Надей долго смотрели вслед, потом оглянулись на стог. Вот так штука! Недалеко от стога в их сторону быстро двигалась невысокая фигурка.
– Кто это, мама? – удивилась дочка.
Анна не ответила, через минуту стало ясно, что к ним стремительно приближается какая-то девушка.
– Какая-то тетя бежит к нам, – сообщил основательный Ким.
Подбежав близко, молодая женщина остановилась около Анны и вдруг упала на колени.
– Спасите меня, пожалуйста, умоляю вас… я еврейка Ева… за мной фашисты гонятся… спасите меня.
Анна посмотрела внимательно на девушку. Красивая. Черные, волнистые волосы, черные глаза смотрят с мольбой и надеждой., крупный рот с запекшимися, аккуратно очерченными губами, нарядная кофточка надета почему-то на ночную рубашку. Высокая грудь вздымается часто, дыхание еще не восстановилось и видно, что беглянка смертельно напугана.
Анна быстро развязала узел с одеждой, нашла свое старое вылинявшее платьице, большие хлопчатобумажные трусы.
– Ну-ка, сбрасывай все с себя, Ева… не стесняйся, мужиков нет. Ким пока не в счет. Оденешь вот это.
Ева лихорадочно скинула кофточку, нижнюю рубашку, на свет явилось прекрасное, нагое, женское тело.
– Подожди одеваться… давай тебя немного запачкаем. Ты же давно ходишь с нами…
С этими словами Анна зачерпнула из ложбинки грязной, не успевшей просохнуть после вчерашнего дождя земли, и хорошенько вымазала шею, лицо, живот и ноги молодой матери. Не трогала только набухшие чистые груди.
В стареньком платье и с косынкой на голове еврейская девушка превратилась в обычную военную беженку.
Едва Анна успела свернуть и спрятать в узел кофточку и ночную рубаху Евы, как послышался нарастающий гул мотоцикла.
– Едут, – ахнула Ева и присела на корточки, сжавшись в комочек.
– Сядь и сиди спокойно. Молчи, – приказала Анна. – Дети, садитесь рядом.
Вскоре около них затормозил большой трехколесный мотоцикл. За рулем сидел бравый немец, в люльке едва уместился здоровенный полицай. Слава Богу, Еве незнакомый.
– Здорово, бабоньки, кто такие? – спросил полицай.
– Беженки мы, сестры, – неожиданно для себя выпалила Анна. Я старшая Анна, а это Е…
Анна поперхнулась, судорожно закашлялась, потом продолжила.
– Елена, моя сестра. Уж целый год по Украине ходим. У меня трое детей большеньких. Дочке этой десять лет, мальчику пять. А подальше там еще Коля ходит, ему девять, картошку ищет или хоть свеклу прошлогоднюю.
– Полицай посмотрел на детей, потом на Еву. Хотел что-то у нее спросить, но почему-то не спросил, обратился к Анне.
– А не видела тут, случаем, еврейку молодую? Не пробегала мимо?
– Еврейка, не еврейка не знаю, а с полчаса назад бежала тут какая-то деваха. Вон в ту сторону подалась, – указала Анна без секундной заминки.
Полицай и немец еще раз пристально посмотрели на женщин. С потемневшими, грязными лицами, в одинаковых платочках и похожих платьях Анна с Евой действительно казались в эту минуту родными сестрами. Офицер завел мотоцикл, крутанул ручку газа и покатил в указанном направлении.
С Евой после их ухода начала истерика. Молодая еврейка рыдала и смеялась одновременно, долго не могла остановиться. Надя с Кимом испуганно смотрели на странную «сестру» мамы, а Анна обняла ее и терпеливо ждала, пока девушка придет в себя, приговаривая:
– Успокойся, Ева, все хорошо, они уехали… все хорошо…
Как только вернулся после бесплодных поисков Коля, они быстро побежали в сторону далекого лесочка. Бежали больше часа, недалеко от опушки нашли небольшую яму, оставшуюся, видно, после взрыва бомбы и сидели в ней до вечера, боясь услышать треск мотоцикла. Время от времени Ева начинала плакать, то – тихо, то – бурно, навзрыд.
– Ну, хватит, Ева, перестань! Сколько можно реветь! – устав ее успокаивать, уже сердито сказала Анна.
– Я подлая дрянь… убить меня мало… я же своих детей бросила, – вдруг снова зашлась в плаче Ева. – Надо было умереть с ними, с моими хлопчиками, а я жить хотела… но я все равно отомщу… я сама буду убивать фашистов вместе с партизанами.
Немного успокоившись, Ева рассказала, что ночью к ее хозяйке в дом, где она с детьми пряталась в глубоком пустом погребе, предназначенном для картошки и капусты, пришел старик Митрич, живущий по соседству. Шепнул, что утром за Евой придут немцы. Выдал ее молодой полицай, который хотел выслужиться перед фашистами, а про его донос Митричу сказала молодая переводчица Антонина. Она работает у немцев в штабе, наверное, по заданию партизан. Иначе, зачем бы ей спасать Еву?
– Вот и хорошо. Спасибо и Митричу, и Антонине. Не кори себя, Ева. Детей ты не могла спасти, а тебе еще жить да жить. Большие у тебя детишки, Ева?
– У меня двое… близнецы… по полгода им только... Мишенька и Сенечка. – Ева опять разрыдалась. – Молоко вот пропадает, груди набухли, а кормить некого.
Молоко! У Анны и Наденьки одновременно мелькнула мысль о Саше. Целебное материнское молоко в этой беглянке. Не иначе, сам Господь послал ее к ним.
– Есть кого кормить, Ева! Это просто чудо, что ты прибежала к нам. Мы тебя спасли, а ты спасешь нам Сашеньку, да Ева?
– Какого Сашеньку? – всхлипнула беглянка.
– Мальчика моего. Ему четыре месяца. Совсем умирает. Он где-то там, в стогу… дожидается. Только вот как его найти теперь.
– Я знаю, где стог, мама. Пошли скорее, я доведу, – вскочил Коля.
Полная луна хорошо освещала широкую донецкую степь. Коля шел уверенно, час, другой… и вскоре Надя первой увидела далекий стог. Откуда силы взялись. Последние сотни метров все бежали, не останавливаясь, отстал немного только сильно ослабевший за голодный день Ким.
Саша лежал на том же месте. Молча. Глаза у мальчика были открыты, он безучастно смотрел в ночное небо.
Анна подхватила ребенка, прижала на минутку к себе… протянула Еве.
– Попробуй, Ева, наверное, уже не жилец, но ты попробуй.
– Что ты, Аня, почему не жилец, ну-ка, Сашенька, держи…
Ева достала одну грудь и поднесла сосок к самым губам малыша. Тщетно, сколько она ни старалась, ребенок не брал большой, набухший сосок в рот, не сжимал его жадными, цепкими губами, не всасывал живительную жидкость, как делали ее прожорливые близнецы Миша и Сеня.
– Ну, что же ты, Сашенька, – печалилась Анна.
– Постарайся, Шурик, попробуй, пожалуйста, у тебя получится, – сквозь слезы просила Надя.
– Возьми грудь, мальчик, там вкусное молочко, – уговаривала Ева.
Ни на какие призывы-уговоры малыш не реагировал, все так же безучастно глядя на странный, жестокий мир, освещенный далекой, круглой, холодной луной. Мать подошла, открыла руками маленький ротик.
– Попробуй, Ева, брызни ему внутрь хоть капельку.
Ева прицелилась, сильно нажала на грудь, раз, еще раз…. Молоко брызнуло веселой струйкой, несколько капель попали в рот. Малыш зачмокал и проглотил капли. Надя возликовала:
– Проглотил! Шурик проглотил!
Женщины повторили такие вбрызгивания несколько раз. Потом Ева опять предложила малышу грудь, и Саша взял! Начал сосать жадно, взахлеб. Женщины радостно засмеялись.
– Ему же сегодня ровно четыре месяца, Ева, вот это праздник! А останется молочко, мы в кружечку сцедим, и Кима с Колей покормим.
Они переночевали в стогу, а утром с первыми лучами солнца отправились дальше, в поисках прошлогодней картошки, добрых людей, хотя бы временного пристанища Ева ходила с семьей Анны все лето, досыта кормила окрепнувшего Сашу, а поздней осенью ушла искать партизан. В бедных колхозах Анну с детьми встречали по-разному. Но однажды повезло, им разрешили занять пустую хату, и жить сколько хотят. Здесь они и дождались прихода своих, потом вернулись в родные места. В 1944 году двухлетний Саша впервые увидел папу.
***
Утром восьмого февраля 2010 года в квартире выпускника МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидата физико-математических наук, колоритного бойца мехматских студенческих отрядов 60-х годов Александра Тизика раздался звонок.
– Привет, Сашок, с шестьдесят восьмым годочком тебя, дорогой! Ты уже родился к этому часу? – раздался в трубке голос студенческого друга.
Александр Петрович зычно хмыкнул, поблагодарил за поздравление и ответил, что точного часа рождения, к сожалению, не знает. Но есть в его младенческой биографии маленькая тайна, благодаря которой он выжил. И рассказал другу историю своего чудесного спасения в степях Донбасса восьмого июня 1942 года, которую ему не раз пересказывали по ходу жизни старенькая мама, сестра Надя и старшие братья.
студентам мехмата МГУ посвящается. Рассказ из сборника "Этажи МГУ".
Попов Владимир Сергеевич
писатель, драматург, автор пьес, повестей и рассказов , выпускник мехмата МГУ и Литинститута.
Тема: Маленькая тайна (Прочитано 2349 раз)